Афонские истории. Украденные мощи

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Предисловие автора

Может быть, я поступил неправильно, греховно, но теперь уже всё равно – прошлое невозможно вернуть или изменить. Я покинул Афон.

Я оставил его зелёные горы, тропинки, прорезающие леса, его камни и море с неповторимым характером. Как объяснить себе это бегство из рая молитвы и школы настоящего смирения? Ум найдёт оправданье, но душа его не примет. Она не смирится с потерей, и будет оплакивать её до конца своего пребывания на этой земле.

Мы ищем благо соразмерно силам своих душ. И тот, кто решит воспринять благо сверх своей меры, никогда не сможет удовлетвориться меньшим. Теперь я понимаю: покинув Святую гору, я оставил там своё сердце биться в такт с сердцами монахов…

И хотя мне есть о чём сожалеть, но я не сожалею; мне есть о чём плакать, но я радуюсь. Ведь я – счастливей многих, не видевших то, что видел я, и не слышавших того, что мне довелось услышать.

Счастье – провести несколько лет на Святой горе. И я счастлив.

Мир тебе, Афон, твои чертоги озарены светом вечности!

Косуля

Поседевший в подвигах зилот Антоний – старец одной из керасийских кафизм искал свою косулю.

Годовалая Ипакои – так звали пропавшего зверя – была найдена старцем полгода назад. По-гречески это слово означает «послушание» и старец искал косулю так же усердно, как юный подвижник ищет нелицемерного послушания у духовника. Отец Антоний очень любил Ипакои.

Бродя по окрестностям кафизмы, он вспоминал, как вытащил её из оврага близ тропинки, ведущей в Великую лавру. Упав туда, косулёнок, видимо, сломал ногу и не мог выбраться. Услышав шаги бредущего по тропинке старца, он жалобно заблеял, словно зовя его на помощь. Геронта Антоний умилился, разглядев сквозь толстые линзы очков плачущего зверька, и, сам рискуя сломать ногу, полез в овраг. Вытащив на тропинку дрожащее от страха и боли животное, старец с любовью взял его на руки и осторожно понёс в кафизму. Сердце билось тяжело, гулким стуком отдавая в виски, – отцу Антонию было уже за восемьдесят, и нести косулю, пусть и совсем ещё детёныша, старику было очень тяжело…

Антоний жил один в маленькой деревянной кафизме – бывшем сарае богатой русской кельи святого Иоанна Богослова в скиту Кераси. В самой же келье, стоявшей метрах в пятидесяти от кафизмы, жили пятеро молодых монахов-зилотов во главе со старцем Ираклием. Отец Ираклий был человеком щедрым и геронта Антоний всегда был одет и сыт. Зилоты в Иоанна Богослова занимались иконописью, заказов было много, и наличных средств на содержание этой большой кельи всегда хватало.

Антоний переселился в кафизму пару лет назад по приглашению старца Ираклия, своего старинного приятеля, когда понял, что стал настолько немощен, что обходиться без посторонней помощи уже не сможет. Послушников отец Антоний не хотел брать, поскольку был нелюдим и избегал общения. По этой же причине он отказался перейти в саму келью, предпочтя ей грубо сколоченный сарай. Так, сохранив некоторую независимость, он всегда мог надеяться на помощь братьев, в том числе и врачебную, – один из монахов окончил афинский медицинский институт.

Увидев обливающегося потом отца Антония, несущего в старческих, дрожащих от напряжения, руках маленького косулёнка, рясофорный послушник Григорий – тот самый врач – подбежал к нему и, приняв ношу, донёс больную косулю до кафизмы. Закрепив повреждённую ногу животного бандажом, он сделал косуле укол успокоительного.

– Как назовешь зверёныша? – поинтересовался Григорий у старца.

Отец Антоний неожиданно рассмеялся.

– У меня никогда не было послушания. Назову-ка я ее Ипакои – хоть на старости лет смогу со спокойной совестью говорить всем, что, наконец, обрёл послушание. Лучше поздно, чем никогда.

– Смиренный раб Божий! – Григорий рассмеялся в ответ. – Значит, оставишь её себе?

Старец ничего не ответил.

Конечно, он оставил косулёнка, хотя бы для того, чтобы его выходить. Через месяц маленькая Ипакои оправилась и уже вовсю скакала у кельи. Она стала совсем ручной и, по-видимому, покидать келью не собиралась, чему был рад не только отец Антоний, но и другие монахи с Кераси.

Старец чувствовал, как привязался сердцем к этому маленькому беззащитному животному.

– Эй, Ипакои, да что ты всё скачешь и скачешь! Посиди ты хоть немного на месте!

И косуля подбегала к старцу, а тот с нежностью гладил её по холке. Геронта Антоний чувствовал, что с появлением в его судьбе Ипакои он влюбился в жизнь так, будто только начинал жить. Старец стал более открытым в общении, и монахи, навещавшие старца поначалу только для того, чтобы посмотреть на ручную косулю, вскоре частенько стали приходить к нему за советом, удивлялись тому, как просто он разрешал их противоречия. Всем вдруг стало очевидно то, о чём прежде никто не догадывался – какое у старика на самом деле доброе сердце.

Отец Антоний действительно преобразился. С приручением Ипакои в нём будто проснулось нечто, до времени дремавшее в монашеском сердце. Глаза его светились внутренним, благодатным светом, идущим из глубины исстрадавшейся души, где мельничными жерновами искушений стёрлись в порошок лютые, борющие человека от юности, страсти. Облик его стал внушать благоговение: седые волосы и густая борода, свалявшиеся оттого, что их давно не касался гребень, придавали ему сходство с пророком Илией на древней византийской фреске. Он стал казаться монахам и паломникам обладателем той же силы, что была у святых, повелевавших зверьми: Герасима Иорданского, приручившего льва, Серафима Саровского, кормившего медведя, праотца Адама до грехопадения…

Косуля прожила в кафизме старца около полугода, а затем неожиданно исчезла. Старец очень горевал о своей Ипакои и братья старались утешить его как могли:

– Ничего, геронта, погуляет Ипакои и вернётся!

Отец Антоний был благодарен добрым монахам за их старания. Он понимал, что косуля – животное дикое, и зов природы мог пересилить её привязанность, но сердце старца, так неожиданно и полно, благодаря маленькой Ипакои, ощутив любовь ко всему живому, скорбело о пропаже.

– Сотвори милость рабу твоему!

Отец Антоний искал свою косулю.

– Лало! Лало! – Слышались в лесу жалобные крики старика.

… – Как ты мне надоел, старый колдун! – Молодой рабочий албанец Ибрагим опылял яблони и шелковицу и с раздражением слушал, как старец плаксиво зовет свою косулю. Ибрагим был мусульманином, состоят в ОАК , содержавшейся на средства, добытые от продажи наркотиков, людей и оружия, и скрывался на Святой горе от Интерпола. У Ибрагима, несмотря на молодость, было богатое криминальное прошлое: он занимался транзитом опия-сырца в Италию и участвовал в терактах. Но удача отвернулась от него, полиция вышла на след их ячейки, и теперь он и его подельники были занесены в списки Интерпола.

Поначалу часть группы, включая Ибрагима, руководство ОАК переправило в северный Эпир, который, как они считали, в ближайшем будущем должен быть присоединён к «Великой Албании». А затем муле двоюродной сестры посоветовал ему пожить на Афоне, где, по его словам, можно было скрываться под видом рабочего сколь угодно долго.

И вот, Ибрагим уже полгода трудился водной из келий самого высокого скита Кераси.

Но, несмотря на все выгоды своего нынешнего положения, Ибрагим с каждым днем всё отчетливей понимал, что жить здесь спокойно не сможет. На северных Балканах православные храмы, которые он взрывал, были в большинстве своём маленькими, простой архитектуры. Здесь же он видел ненавистное православие во всём его великолепии и силе. Храмы были красивыми и богатыми, монахи – весёлыми. В общем, всё на Святой горе вызывало в нём ненависть; гнев, который Ибрагим был вынужден тщательно скрывать, неугасимо тлел в душе, и от его нестерпимого жара он не мог спать.

Бессонными ночами Ибрагима мучило одно и то же воспоминание: сербы взрывают мечеть в его селе и русский тротил не оставляет от священного здания камня на камне. А затем шальная пуля, выпущенная сербским новобранцем, убивает его деда, человека доброго и безобидного.

Почему же, думал он, ворочаясь на своей лежанке, судьба распорядилась так, что он оказался в самой сердцевине христианского мира, зачем Аллах привёл его на эту землю, где его ненависть, не без «помощи» дружелюбия местных монахов, всё росла и росла?

Ибрагим не был благочестивым мусульманином: Коран он не читал, в Хадж отправляться не собирался и, вообще, любил вино и гашиш. Но именно здесь, на Святой горе, Ибрагим ощутил унижение своей веры: на Афоне он не мог свободно совершать намаз, и хотя Ибрагим не делал этого и раньше, запрет святогорского правительства казался ему унизительным.

Келья, где он работал, находилась по соседству с кельей Иоанна Богослова, и Ибрагим часто видел старца Антония, ласкающего свою косулю. Албанец наблюдал, как ненавистные ему сербы, которых много было среди зилотов, возились и сюсюкали с этим существом, ставшим всеобщим любимцем.

Эта ежедневная картина – седобородый благообразный монах с косулёнком – вызывала у албанца приступы непонятной, дикой злобы. Он должен что-нибудь сделать, иначе ненависть разъест его изнутри, словно щёлочь!

И однажды ночью Ибрагим, наконец, решился. Да, – думал он, пробираясь под покровом темноты к сараю отца Антония, – это надолго выбьет из колеи мерзкого старика, да и других монахов. Пусть и не большая, но месть православию, месть за зверства сербов!

Подойдя к кафизме, Ибрагим почувствовал, как душа его наливается истомой мести. Ипакои лежала в прихожей и, увидев албанца, доверчиво и радостно вскочила. Ибрагим презрительно хмыкнул, и умело ударил её молотком по голове. Зверь упал замертво, не издав ни звука. Постояв немного и прислушавшись, не проснулся ли Антоний, албанец вынес безжизненное тело животного на улицу. «Хорошо, что у этих дурных монахов нет обычая держать собак», – подумал он.

Ибрагим вернулся в свою комнату и там освежевал тушку косули острым кривым ножом. Затем зарыл в заранее выкопанной яме кости, требуху и шкуру. Мясо, которого оказалось совсем немного, албанец завернул в полиэтиленовый пакет и положил в холодильник.

На следующее утро Ибрагим, наконец, выспавшись, опылял деревья и с затаённой радостью смотрел с холма, как внизу суетились монахи, прочёсывая окрестности кафизмы Антония в поисках косули.

«Глупцы! Ну, ищите-ищите», – подумал албанец, и, рассмеявшись своим мыслям, пошёл в рабочую трапезную, где и пожарил припасённое мясо.

Ближе к вечеру к нему подошел поникший эконом и смиренно поинтересовался, не видел ли тот маленькую косулю Антония? Ибрагим сделал недоумённое лицо и отрицательно покачал головой. Он торжествовал, его сердце, наконец, освободилось от жара ненависти – он отомстил ортодоксам, и будет мстить ещё…

…Но прошло несколько дней, и освобождение оказалось иллюзорным. Ибрагим почувствовал, как в сердце вновь разгорается злоба, но на этот раз такой силы, что по сравнению с ней прежнюю можно было назвать лёгкой раздражительностью. Убийство косули, словно очередная доза наркомана, лишь на время приглушило ломку мести.

Старый Антоний всё звал Ипакои: «Лало! Лало!»

Ибрагим даже захрипел от ярости. Посмотрев на свои трясущиеся от возбуждения руки, он положил на землю распылитель и быстрыми шагами направился в лес, туда, где этот старый неухоженный монах искал своё животное.

Он понял, что ему нужно сделать теперь для удовлетворения своей злобы. Если скинуть Антония с тропы на камни, то вряд ли кому-нибудь придет в голову, что это убийство. Кому нужна жизнь этого старика? Все подумают, что, бродя в поисках своей любимицы, он оступился и упал в овраг.

Ибрагим шел на жалкие призывные крики старца и был полон решимости. Хватит ему прятаться – убив старика, он вернётся в Косово и будет драться за свободу своей родины.

Выйдя на тропу, ведущую в лавру, Ибрагим увидел старца. К нему приближались двое греков-паломников, и албанцу ничего не оставалось, как спрятаться за большим валуном. Из-за своего укрытия он слышал, как паломники поприветствовали старца и тот громко, как свойственно тугим на ухо людям, осведомился у них, не видели ли они косулю, его Ипакои.

«Ну, что ж, эти паломники очень кстати, – подумал Ибрагим, если их будут опрашивать полицейские, они подтвердят, что кроме отца Антония никого на этой дороге не видели». Дождавшись, пока паломники скрылись из виду, он, наконец, подобрался к отцу Антонию на расстояние нескольких метров. Старец стоял, опираясь на бастуни и тяжело дышал.

Место было удачным для убийства: в нескольких метрах от тропы начинался большой овраг, дно которого было усеяно острыми камнями и валунами. Ибрагим вспомнил, как один рабочий рассказывал, что пару лет назад в эту лощину упал мул с монахом. Правда, мул сломал обе ноги, а монах отделался лёгким испугом, но… если Антоний не умрёт, Ибрагим, в конце концов, может добить колдуна булыжником.

Убийца подошел к старцу совсем близко. Неожиданно отец Антоний обернулся, и албанец застыл под взглядом старца. Его глаза были все в маленьких красных прожилках и блестели каким-то особенным блеском, блеском любви…

…Отец Антоний знал Ибрагима. Этот молодой албанец работал в келье папы Максима. Может быть, он знает, куда делась Ипакои? Старец улыбнулся:

– Ибрагим, ты ведь знаешь мою косулю, мою Ипакои? Может быть, тебе довелось где-нибудь её видеть, здесь, в лесу, или в каком-нибудь другом месте?

Ибрагим сжал кулаки и странно улыбнулся.

– Конечно, отец Антоний, я знаю, где ваша косуля.

Старец застыл в изумлении, глядя на Ибрагима.

– Что?! Повтори, пожалуйста!

Ибрагим внезапно покрылся липким потом и выдавил из себя:

– Ваша косуля…

Глаза старца до краёв наполнила любовь. Это была та же любовь, тот же свет, что Ибрагим, будучи ребёнком, видел в глазах деда, родившегося в горном селении И умершего от шальной сербской пули… Этот свет ни с чем нельзя было спутать.

На глазах старца выступили слёзы:

– Родной ты мой человек, если бы ты знал, как долго я искал свою Ипакои.

Антоний подошел к албанцу, обнял его, уронив посох, и заплакал от радости.

Кулаки Ибрагима безвольно разжались. Любовь старца к косулёнку, к нему, Ибрагиму, и, вообще, ко всему живому, была так сильна, что от ненависти Ибрагима в одночасье не осталось и следа. Этот блеск в глазах отца Антония открыл в сердце албанца какую-то потайную дверь, за которой до сих пор томилась, словно невольница, лучшая часть его души. Раскаяние штормовой волной пронеслось в его сердце, сметя все нечистые замыслы на своём пути.

Ибрагим на мгновение понял, что же такое ад.

Это ни что иное, как вечное раскаяние.

Албанец тоже обнял старца за плечи сильными руками и разрыдался. Но никакие слёзы не могли унять ту боль, что пронизывала его сердце.

Золотой крест

Престольный праздник русского Пантелеимонова монастыря всегда проходил радостно, как и положено хорошему празднику. Вот и в этот раз веселье словно витало в воздухе, смешиваясь с запахом ладана и звоном кадил. Народу пришло много – не продохнуть: сербы, болгары, румыны, греки, – все пришли почтить память святого великомученика и целителя Пантелеймона. И, хотя аскетичные святогорские старцы не одобряют частое хождение по престолам, не без основания полагая, что они расслабляют подвижников, но изредка посещать панигиры считается на Афоне делом чести и любви.

Частые «ходоки», из тех, что появлялись на агрипнии ради развлечения или чревоугодия, уже узнавали друг друга, и стыдливо прятали лица, испытывая чувство вины за своё празднолюбие.

Кто-то любил панигиры за вкусную еду, кто-то – за возможность участвовать в великолепном афонском богослужении, или попеть византийские гимны, много и от души. Кому-то, особенно пустынникам-келиотам, хотелось пообщаться на духовные темы или просто посплетничать, а кто-то хотел помолиться и почтить память того или иного святого, попросить у него помощи в искушениях или денег на ремонт кельи.

Сейчас заканчивалась особенная часть богослужения – кафизмы: чтение псалтыри. Хотя по-гречески «кафизма» означает «сидеть», греки, преклоняясь перед авторитетом Священного Писания, на кафизмах стояли. Русские же монахи сидели, считая, что так положено. На каноне – напротив: греки садились, а русские поднимались со своих мест. Подобные небольшие отличия заставляли некоторых подозрительных монахов сомневаться в православии коллег другой национальности.

Кафизмы уже заканчивались и псалтосы готовились петь седальны (тут вставали все – и греки, и русские), вскоре начнётся полиелей, одно из самых торжественных мест агрипнии. Пономарь возжёг свечи на хоросе и с помощью длинной жерди раскачал его. Эти позолоченные паникадила, качающиеся во время полиелея из стороны в сторону, служат прекрасным символом радости небесных светил: солнца, звёзд и луны.

Монахи затянули полиелей на два хора:

– Хвалите имя Господне, хвалите, рабы, Господа! Аллилуйя! Стоящие во храме Господне, аллилуйя!

Почетными гостями монастыря в этом году были старенький ксенофонтский игумен и четыре епископа из России. Один из них, архиепископ Мисаил, привёз монастырю подарок – большой напрестольный крест из чистого золота.

Это был не простой подарок – крест символизировал признание патриархом и Священным Синодом трудов афонского игумена и показывал, какое внимание оказывает Русская Православная Церковь возрождающемуся русскому афонскому монашеству. Собором старцев было принято решение перенести крест в монастырскую ризницу после того, как стихнет торжество.

Крест архиепископ передал ещё два дня назад в Пантелеимоновом соборе. В тот день перед вручением он сказал речь, в которой признался братьям и отцам монастыря, что, ещё учась в семинарии, хотел стать послушником у отца Иеронима – игумена монастыря – и мечтал, как отправится на Святую гору. Но Господь судил иначе, и ему, теперешнему архиепископу Мисаилу, мать Церковь вверила кормило крупной епархии. Отец Иероним растроганно облобызал крест и, по-старчески семеня, отнёс его в алтарь.

В праздничный день в монастырь приехали не только высокие гости – все русские сиромахи сегодня могли посетить обитель, не боясь того, что их отправят обратно, в сиромашечью «Шаталову пустынь». Их поселяли, правда, не без проволочек, в огромном здании монастырского архондарика, где они, в ожидании малой вечерни, обсуждали последние святогорские новости.

Русские на Афоне вели себя не так, как, например, румыны. Если последние держались друг друга и всячески помогали единородцам, русские, напротив, «делили» святогорскую территорию, словно хищники. И, хотя они тоже дружили между собой, но дружба их носила какой-то соревновательный характер. Греки шутили по этому поводу, мол, русские как львы – ленивые, гордые и заняты только тем, что дерутся за территорию.

Среди русских, прибывших в обитель, был и профессиональный вор.

– Это заведение чем-то похоже на тюрьму, – думал он, осматривая монастырь. – Правда, сидят здесь добровольно…

Вор по имени Алексей приехал на Святую гору в качестве паломника ещё засветло. Наводку на то, что в монастырь из России привозят золотой крест весом более двух килограммов, дали ему два брата понтийца, с которыми у него были общие дела в Салониках. Один из них обещал за небольшой процент помочь в сбыте золотого креста.

Алексей стоял в одной из передних стасидий, осторожно и внимательно осматривая помещение храма. Всё шло именно так, как описывал понтиец – ему однажды довелось побывать на подобной службе. После бдения, которое закончится по его подсчётам часов через десять, все уйдут отдыхать перед литургией на три-четыре часа. Алексей после бдения спрячется за хоругвями. Если его и найдут, он всегда сможет изобразить задремавшего паломника – немудрено за десять часов не заснуть. Но если он останется необнаруженным, то пробраться в алтарь и украсть крест будет проще простого.

Самое сложное будет выбраться из храма незамеченным, для этого нужно смешаться с толпой до того, как обнаружат пропажу. Если и это удастся, – а Алексей верил в свою везучесть, – останется перелезть через стену за братским корпусом, и всё – ищи ветра в поле! Понтиец подробно описал Алексею, как убраться со Святой горы, минуя паром, на котором проверка полицией была бы неизбежна. Путь этот проходил через виноградники к дороге, ведущей на Иериссо. Ну, а там его уже будет ждать подельник-понтиец.

Осмотревшись и составив план действий, Алексей, чтобы скоротать время, принялся украдкой разглядывать толпу, наполнившую храм до отказа.

Лица, в основном, были радостны, только греки недовольно морщились, слушая русское пение. Особенно не нравились им первые тенора – греки считали, что у них «женские» голоса, и некоторые даже ворчали и передразнивали русских певцов.

Алексею же наше хоровое пение нравилось больше греческого. Слушая, он вспоминал, как ещё до первой судимости время от времени приходил в храм, ставил свечки и слушал хор. Эти воспоминания, хоть и привели Алексея в состояние умиления, но решимости украсть крест не убавили.

К концу полиелея Алексей перебрался к крайней стасидии правого клироса. Бдение уже заканчивалось, и монахи, выйдя на середину храма, затянули какие-то гимны. Алексей зевнул и, нащупав в кармане набор отмычек, укрылся в самом углу.

Наконец, бдение закончилось, монахи, гости и паломниками стали выходить из храма, и довольно скоро в здании остались только вор и пономарь, в обязанности которого входило тушить лампады. Делал он это специальным опахалом, так как задувать свечи и лампадки нельзя, – это считается неблагоговейным, да и висели некоторые лампады очень высоко. Когда пономарь покончил с передней частью храма, Алексей на цыпочках прокрался к большой архиерейской стасидии и спрятался за ней. Охранявшие стасидию у ее подножия два маленьких деревянных грифона, казалось, сердито косились на вора.

Закончив, пономарь, грузный рыжеволосый дьякон, неторопливо удалился, закрыв за собой большую храмовую дверь. Алексей подождал ещё немного, осторожно выглянул из-за своего укрытия и, внимательно осмотревшись, пошёл к северной алтарной двери.

Достав из кармана набор отмычек, Алексей почувствовал хорошо знакомое ему приятное волнение, которым всегда сопровождались его противозаконные деяния, и нагнулся к замочной скважине, чтобы точно определить, какие нужны отмычки…

Вдруг где-то рядом с ним тихо звякнуло. Алексей быстро выпрямился и, оглянувшись, увидел стоящего у южной двери монаха, испуганно взирающего на Алексея. В руке он держал кольцо со множеством нанизанных на него ключей.

Первым заговорил монах.

– Эй! Что вы здесь делаете?! Служба давно закончилась! – неуверенно, но грубо окликнул он Алексея.

– Я паломник, вот, заснул на службе… А вы… наверное, пономарь?

– Я-то пономарь…

– Отец пономарь, тогда откройте мне дверь, пожалуйста, – пойду, отдохну перед литургией.

Монах почесал в затылке и как-то странно огляделся.

Алексей, прищурившись, наблюдал за ним – тот явно нервничал.

– Ну, хватит дурака валять, – Алексей подошёл к незнакомцу. – Я знаю, как выглядит здешний пономарь, вы на него что-то не очень похожи – где же рыжая борода? очки? – он, ухмыляясь, смотрел на поникшего собеседника.

Тот продолжал молчать.

– Я думаю, мы с тобой пришли сюда с одной и той же целью.

– Возможно, возможно, – отозвался, наконец, незнакомец, нервно пощипывая бороду и отводя взгляд.

– Знаешь, – продолжил Алексей, – мне нужен крест, и тебе, как я понимаю, он тоже нужен?

Монах тяжело вздохнул.

– Да простит меня Господь.

Они помолчали.

– Отлично! – Усмехнувшись, продолжил Алексей. – Ну и что же мы будем делать? Распилим его пополам?

– Нет, конечно! – В глазах монаха появился благоговейный испуг. – Это кощунство. Давай, кинем жребий: кто выиграет – тот забирает крест, кто проиграет – возьмёт остальное. Ну, что сможет унести. Это тоже добыча немалая.

Алексей задумался.

– Хорошо. Кинем жребий. Только вот скажи мне, я-то неверующий, и для меня украсть этот крест – плёвое дело. Я не боюсь никакого, там, высшего наказания за святотатство, и единственное, что меня пугает, это полицейские у меня на хвосте. А, вот, ты, похоже, не так далёк от веры, как я, но твоё желание украсть этот крест, мне кажется, ничуть не меньше моего.

Вор в подряснике тяжело вздохнул.

– Не знаю, нужно ли обо всем этом рассказывать, но раз уж такое дело… в общем, в двух словах, из меня не получился монах. Я усердно работал над собой, молился ночи напролет, и в итоге понял, что ничего это не значит… Выигрывает только тот, кому ты несёшь послушание, выигрывает, получая очередного раба. А сам послушник ничего духовного взамен не приобретает. В русский монастырь меня уже не берут, в греческий – тем более. Один раз взяли рабочим в румынский скит, но скитоначальник невзлюбил меня и так стал допекать, что я убежал оттуда через два дня. А я ведь старался делать так, как он говорит, но он всё равно шпынял меня, как шелудивого пса. И вот, слоняюсь я по горе уже два года… У меня даже денег нет, чтобы вернуться на родину и я, кажется, начинаю верить, что и в самом деле я… шелудивый пёс. Короче, святотатство для меня теперь… не проблема.

Горе-монах совсем поник, что не очень вязалось с его последними словами.

Алексей кивнул.

– Я подытожу, с твоего позволения. Раскусив систему, ты захотел получить компенсацию за свои страдания… Правильно? – И, не дожидаясь ответа, продолжил. – Итак, вот монета в один евро. Выпадет Европа – твоя взяла, выпадет Александр Великий – крест мой. Ну, как?

Монах опять тяжело вздохнул и затеребил нечёсаную бороду.

– Я бы, конечно, предпочёл написать две записочки и положить их за иконой, но времени уже мало. Давай, только, сначала зайдём в алтарь, посмотрим, что это за крест, может быть он вообще – позолоченный, а потом уж кинем жребий. Хорошо?

Алексей усмехнулся.

– А что это у тебя в руке?

Монах поднял вверх связку ключей.

– Украл в монастырской мастерской, думал, удастся подобрать ключ.

– Профессионал, сразу видно! Давай уж лучше я.

Монах опустил руку, громко звякнув грудой разнокалиберных ключей, и на его лице появилось обиженное выражение.

Алексей вытер платком руки, надел латексные перчатки, выбрал из своей связки две небольшие отмычки и через несколько мгновений северные двери были открыты. Злоумышленники, немного постояв на пороге, один за другим вошли в святая святых Пантелеимонова храма. Алексей усмехнулся, увидев, как вор в подряснике сделал несколько поклонов перед престолом, но от язвительной шутки по этому поводу воздержался. Они сняли покров с престола и стали пристально рассматривать искусно отлитый крест.

Насколько Алексей мог судить, он, действительно, был из чистого золота.

Вор в подряснике благоговейно спросил:

– Ну что, профессионал, забираем? А выйдем из храма – бросим жребий, кому Бог даст владеть этим крестом.

– Слушай, – презрительно ответил Алексей, – ты Бога-то хоть не приплетай к этому. В чём-чём, а в таких делах главный, кажется, совсем не Бог. Знавал я одного такого на зоне. Тоже говорил: Бог, Бог. А сам…

Алексей не договорил. Небольшая дверь, ведущая в алтарь прямо из пономарки, вдруг открылась, и в святая святых вошел игумен Иероним.

Злоумышленники так и застыли, держа вдвоём крест в вытянутых руках, словно приветствуя отца игумена благословляющим жестом. Иероним остановился, как вкопанный, но выдержки не потерял. Подойдя к застывшим от неожиданности ворам, он приложился к кресту и, освободив его из рук воров-неудачников, положил обратно на престол. Накрыв его, он, наконец, обратился к ним, как ни в чём не бывало:

– Молитвенники мои! А вы-то что здесь делаете?

– Мы-то? – Алексей первым оправился от испуга. – Золотой крест воруем.

Игумен, прищурившись, взглянул на вора-профессионала, поднял вверх указательный палец и назидательно заговорил:

– Вот что, крест монастырский, и украсть его я вам дать не могу! Вы что, не понимаете, на что покусились? Это же святыня! Крест, видите ли, они хотят украсть! Ещё раз что-нибудь подобное сотворите, запрещу вам ходить в монастырь, понятно?

Подельники молчали. Махнув в их сторону рукой, отец Иероним подошёл к стоявшему в углу холодильнику и заглянул в него.

– Зачем я пришёл-то? – глухо прозвучало из недр холодильника. – Хотел проверить, на месте ли просфоры. Иногда так бывает – просфорник забудет, не принесёт.

Игумен закрыл дверцу, обернулся и, увидев так и не двинувшихся с места воров, заторопил их.

– Вот что, рабы Божьи, давайте-ка идите отсюда, не успеете отдохнуть до литургии. А уже после трапезы зайдёте ко мне в келью. Там я с вами и поговорю. Давайте-давайте, быстрей. – Игумен стал подталкивать их к выходу. – Мне же завтра служить.

Игумен закрыл дверь в алтарь снаружи и провёл воров через малую порту, поскольку большая была закрыта.

– Отдыхайте, завтра поговорим.

Воры, начавшие приходить в себя от изумления, пошли в архондарик. По дороге Алексей спросил своего подельника:

– Слушай, а игумен не заложит нас полиции?

– Не должен. Думаю, что всё это произошло с нами не без воли Божьей. Как ты думаешь, есть в этом смысл?

Алексей не ответил…

…На литургию они опоздали, но зато успели на сытную трапезу, где отведали и хорошего монастырского вина, и просто, но удивительно вкусно, приготовленную рыбу и осьминогов.

Поев, они стали дожидаться, когда освободится игумен. Ждать пришлось долго: сначала игумен с братьями принимали поздравления от епископов и гостей, затем был крестный ход, на время которого вору в подряснике дали послушание нести хоругвь с изображением Иисуса Христа.

Наконец, злоумышленникам удалось подойти к игумену. Он посмотрел на них не слишком дружелюбно, что, в общем, было вполне объяснимо, учитывая вчерашнее происшествие. Игумен грозно махнул рукой и пригласил их следовать за ним. Поднявшись на второй этаж братского корпуса, они зашли в келью отца Иеронима. Тот достал из письменного стола большую старую тетрадь и, надев очки с толстыми линзами, стал перелистывать её.

– Вот! – ткнул он пальцем в свои записи. – Читайте здесь.

Послушник взял тетрадь и вслух прочел:

– Каким святым молиться, чтобы избавиться от греха воровства. Преподобный Моисей Мурин и Святитель Николай Чудотворец.

– Запомните, или записать? – Игумен взглянул на Алексея и взял ручку. – Запишу, всё-таки.

Станислав Сенькин

Афонские рассказы

Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.

Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек. Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.

Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут вызвать отвращение.

Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.

Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.

Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами. – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.

– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – Пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

– Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.

Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал – такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.

– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха. – Старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «Мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров. – Он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?

– Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка – буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.

– Я тебе сказал, выполняй послушание – выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.

– Да хватит меня уже смирять, отец! – Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. – Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!

– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом. – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один». – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…

– Что ты хотел спросить у меня? – Отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.

– Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу – сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

– Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость – добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.

– Да, но ведь смирение – это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!

Отец Евфимий продолжил:

– То смирение, о котором ты говоришь, – это дар Божий и признак святости. Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание прийти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь, по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Все описанное в этой книге основано на реальных событиях, но сами рассказы нельзя читать как документальные. Они являются художественным вымыслом. Все совпадения с названиями монастырей, именами людей, ныне живущих или уже усопших, – случайны.

Посвящается архимандриту † Ипполиту

Предисловие автора

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые, недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут высыпать отвращение.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами, – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха, – старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров, – он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?

– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом, – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один», – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

– Что ты хотел спросить у меня? – отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

Отец Евфимий продолжил:

– То смирение, о котором ты говоришь, это дар Божий и признак святости. Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание придти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь, по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.

– Я не силен в таких вещах, отче, – Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. – Там мне будет спокойней – исихия1
Этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через очищение сердца слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, практика молитвы Иисусовой.

Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.

– Понимаешь, какое дело, – отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, – то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, – это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.

– От боли!

– Да, и от боли тоже, – духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: – Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто об этом не узнает.

Заинтригованный монах сразу согласился:

– Конечно, отче, я буду нем, как могила.

– Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места, – отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. – Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан – македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.

– Здорово! – Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!

Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:

– Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, – он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. – Правило-то выполняешь?

– Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.

– Ну, хорошо, иди, дорогой.

– Благословите, отец! – и Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.

На следующее утро молодой греческий монах – обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху2
Сиромашество – особый вид афонского монашества. Представители его не имеют никакого жилища, ночуют часто под открытым небо, питаются сухарями, которые раздают в монастырях для подобных бедняков.

– русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю:

– О! Здравствуй, Николай, как твои дела?

– Очень хорошо, как у тебя? – Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.

– Да нормально. Ты сейчас куда?

– В Григориат. А ты куда? – они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.

– Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?

Николай, похоже, удивился:

– Да кто ж не знает этого злого монаха?

– Злого?! – Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем. – Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!

Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву…

Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники – все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу. Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, – странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.

Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – он, наконец, услышал шаркающие шаги.

– Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!

Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.

– Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.

– Евфимия? Что этому старику от меня надо? – отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: – Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!

Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.

– Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!

В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», – подумал Григорий.

– Четок? Ну ладно, сейчас, подожди, – старец, то и дело разражаясь проклятьями в адрес замка, открыл скрипучие двери. – Заходи быстрей, у меня мало времени.

Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.

– Чего уставился, олух?! – старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. – Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?

– Нет-нет, отче, я не голоден.

– Отлично! Воду-можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар, – старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:

– Сколько хотел заказать старик Евфимий?

– Четверо четок.

– Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников – от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос, – старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. – За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду… Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся, самое большее, два часа, – отец Богдан немножко расстроился. – Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них – ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону, – отшельник махнул рукой и смачно выругался. – Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей3
Выборный начальник скита.

О! Тем не менее, я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец, – старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. – Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу.

Григорий вытащил сто евро и принялся выбирать из предложенной ему разноцветной кучи четверо четок для отца Евфимия; он уже почти выбрал самые красивые, когда услышал дикий вопль разгневанного старца:

– А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!

– В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать, – молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.

– Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу, – старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.

Вспомнив, что у него как раз была заначка в шестьдесят евро, на которую он хотел купить компакт-диски с песнопениями в исполнении хора Ватопедского монастыря, Григорий взмолился:

– Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане… – он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.

– Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам – мой посох! – старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.

– Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.

– Я тебе не верю!

– Обещаю, Богом клянусь!

– Ах! Ты еще, как я погляжу, любитель произносить имя Божие всуе. Так получай же, подлец, – и старец обрушил на привыкшую к поклонам монашескую спину свой тяжелый посох…

После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:

– Спасибо вам, отче, за науку.

– Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично придти к нему и все объяснить, – старец стал руками подталкивать Григория к дверям. – Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.

– А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? – задал тот свой последний вопрос.

– За последние десять лет ты уже, кажется, шестой, – отец Богдан уже закрывал дверь. – Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение – проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!

Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный4
Ответственный за монастырскую гостиницу.

Ласково принял его, угостил обедом и спросил:

– Что, был у старика Богдана?

– Да, а как вы узнали? – проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.

– Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал, пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Станислав Сенькин
Афонские рассказы

Украденные мощи

От автора

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

Отец Евфимий продолжил:

– Я не силен в таких вещах, отче. – Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. – Там мне будет спокойней – исихия 1
Этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через очищение сердца слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, практика молитвы Иисусовой.

Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.

– От боли!

– Да, и от боли тоже. – Духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: – Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто об этом не узнает.

Заинтригованный монах сразу согласился:

– Конечно, отче, я буду нем, как могила.

– Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места. – Отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. – Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан – македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.

Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:

– Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.

– Ну, хорошо, иди, дорогой.

– Благословите, отец! – И Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.

На следующее утро молодой греческий монах – обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху 2
Сиромашество – особый вид афонского монашества. Представители его не имеют никакого жилища, ночуют часто под открытым небо, питаются сухарями, которые раздают в монастырях для подобных бедняков.

– русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю.

– О! Здравствуй, Николай, как твои дела?

– Очень хорошо, как у тебя? – Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.

– Да нормально. Ты сейчас куда?

– В Григориат. А ты куда? – Они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.

– Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?

Николай, похоже, удивился:

– Да кто ж не знает этого злого монаха?

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. – Он, наконец, услышал шаркающие шаги.

– Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!

– Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.

– Евфимия? Что этому старику от меня надо? – Отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: – Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!

Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.

– Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!

В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», – подумал Григорий.

– Четок? Ну ладно, сейчас, подожди. – Старец, то и дело разражаясь проклятьями в адрес замка, открыл скрипучие двери. – Заходи быстрей, у меня мало времени.

– Чего уставился, олух?! – Старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. – Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?

– Нет-нет, отче, я не голоден.

– Отлично! Воду можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар. – Старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:

– Сколько хотел заказать старик Евфимий?

– Четверо четок.

– Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников – от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос. – Старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. – За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду… Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся самое большее два часа. – Отец Богдан немножко расстроился. – Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них – ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону. – Отшельник махнул рукой и смачно выругался. – Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей 3
Выборный начальник скита.

О! Тем не менее я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец. – Старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. – Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу.

– А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!

– В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать. – Молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.

– Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу. – Старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.

– Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане… – Он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.

– Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам – мой посох! – Старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.

– Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.

– Я тебе не верю!

– Обещаю, Богом клянусь!

После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:

– Спасибо вам, отче, за науку.

– Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично прийти к нему и все объяснить. – Старец стал руками подталкивать Григория к дверям. – Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.

– А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? – задал тот свой последний вопрос.

– За последние десять лет ты уже, кажется, шестой. – Отец Богдан уже закрывал дверь. – Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение – проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!

Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный 4
Ответственный за монастырскую гостиницу.

Ласково принял его, угостил обедом и спросил:

– Что, был у старика Богдана?

– Да, а как вы узнали? – Проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.

– Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал – пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?

На следующий день Григорий сел на паром и поехал в монастырь. Прибыв в родные стены, он сразу пошел к духовнику за объяснениями.

Отец Евфимий отдыхал в своей келье, когда он пришел к нему. Услышав молитву, духовник открыл свою дверь и неожиданно сделал перед Григорием земной поклон. Монаху стало неловко, и он подивился как мудрости, так и смирению монастырского духовника. Затем старец пригласил его войти:

– Григорий, прости меня…

– Нет-нет, отче, это был для меня хороший урок. Я только хочу вашего разъяснения. – Взяв иерейское благословение и передав ему купленные четки, он замер в ожидании ответа.

Духовник протянул Григорию синюю бумажку в двадцать евро и отдал одни из четок отца Богдана:

– Возьми эти чудесные четки, отец. И когда будешь по ним молиться, помни, что отец Богдан уже шестьдесят лет живет и мирится со своим жутким характером. Несмотря ни на что он живет на Афоне и молится Богу. А ты, имея уж куда более покладистый характер, через два года приходишь в уныние. Имей ты хоть сотую часть смирения отца Богдана, ты бы терпел собственные недостатки так же легко, словно бы они были чужими. Так что, дерзай.

Григорий опустил голову, теперь ему стал ясен смысл урока.

Станислав Сенькин

Афонские рассказы

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

Возможно, будет полезно почитать:

Афонские истории. Украденные мощи

Предисловие автора

Косуля

Золотой крест

Предисловие автора

Тяжелый характер

Станислав СенькинАфонские рассказы

Украденные мощи

От автора

Тяжелый характер

Станислав Сенькин
Афонские рассказы